Моя дочь Аленка к своим десяти годам успела побывать в Швеции, в Венесуэле и несколько раз в Турции. Моя мама, слава Богу, успела — съездила туристкой в Болгарию и Венгрию. Сколько было потом рассказов, друзей завела, открытки посылала к Новому году, подарки туда и оттуда передавались с оказиями. А вот отец, прожив девяносто три года и имея трудовой стаж в сорок семь лет, границу страны трудящихся не пересек ни разу. Сперва, вообще, для людей не чиновных туризм не существовал, при Хрущеве появился, но с множеством ограничений — например, пенсионеров не выпускали. Почему, никто не объяснял. Нет — и все.
У меня были свои ограничения.
Мне никогда не хотелось жить заграницей. Просто не хотелось. Я человек России, здесь все мое, и друзья мои, и женщины (может, это главное), и язык, и бесчисленные проблемы тоже мои. Тех, кто уезжает, понимаю, если хорошо там устраиваются, уважаю, если не приживаются, жалею. Однако осуждать и в голову не придет: живем только раз, и каждый сам решает, где ему лучше. Что до меня — наверное, я просто дерево из этого леса, для пересадки не пригодное.
Но, будучи до последнего корешка человеком России, я всегда стремился повидать мир. Советский Союз изъездил вдоль и поперек, а вот за рубежи отечества до тридцати двух лет не попадал ни разу. В страны «социалистического лагеря», то есть, Польшу, Болгарию и т.д., к тому времени уже «выпускали» — был такой унизительный для подданных Страны Советов термин, лексически подчеркивавший их собачье положение под властью коммунистов. Но я в «выпускаемые» не попадал по причине, скорее, канцелярской: требовалась характеристика, подписанная пресловутым «треугольником» — директор, парторг и председатель месткома. Я широко печатался в газетах и журналах, вышли две книги, но на работу в редакции не брали — а, значит, ни директора, ни парторга, ни председателя месткома надо мной не было. В Союз писателей заявления не подавал, искренне считая себя недостойным. Но совершенно неожиданно мне дважды выпала счастливая карта: сперва позвали на Совещание молодых писателей, а после, по его результатам, в Союз писателей. В небе надо мной возник, наконец, желанный «треугольник», и я тут же подал заявление на туристическую путевку в Польшу и Чехословакию. Выпустили — вместе с Булатом Окуджавой, Жорой Владимовым и еще несколькими литераторами пятого ряда, в писательских секретариатах не заседавших, партию вдохновенным словом не славивших и потому более престижных заграниц не заслуживших.
Когда переезжали границу, я влип носом в окно: неужели через минуту Европа, пусть даже такая скромная, как Польша? Но больше, чем все, увиденное вскоре за рубежом, потрясла меня сама граница: высоченные, метров в пять, стальные балки, густо опутанные колючей проволокой и — я и помыслить не мог! — сверху загнутые не наружу, а внутрь. Прежде, как последний идиот, верил, что границу укрепляют против шпионов-диверсантов, чтобы не лазили к нам под покровом ночи. А оказалось наоборот: колючее, тюремного вида, страшилище направлено именно против нас, чтобы у граждан самой свободной на свете страны не возникала безумная мысль бежать из заключения…
Та поездка дала мне очень много — но о ней в другой раз, сейчас иная тема.
В те годы чиновники, в том числе, литературные, ездили за рубеж часто и за казенный счет. У рядовых писателей был лимит: раз в три года туристом. Выдержав положенную паузу, я подал заявление в какую-то капстрану, уж не помню, в какую. Анкеты, фотографии, месяца полтора ожидания. И, за день до отъезда — ваши документы не пришли. На бессмысленный вопрос, почему не пришли, только пожали плечами. Кто мог знать — ведь документы приходили или не приходили «оттуда»… Через полгода в иностранной комиссии Союза писателей вывесили новый список поездок, я вновь подал заявление — и опять «не пришли».
Я уперся: стал подавать свои безнадежные заявления при каждом поводе, коллекционировал отказы. Делал я это, скорей, от нараставшей злости. Я представлял себе, как в какой-то инстанции сидит аккуратный лысенький чиновник и прикидывает, сбегу я или нет. Да кто он такой, подонок? Кто дал право этой гниде проверять меня на любовь к родине?
Началось состязание с невидимым врагом, кто кого переупрямит. Переупрямила гнида — документы не приходили. Один раз издевательство получилось изощренным: документы, якобы, пришли, но через два дня после отъезда группы. Вот так вот.
Печатались мои книги, меня все больше переводили в разных странах. А документы не приходили.
В Союзе писателей существовала такая должность: оргсекретарь. Оргсекретарь был, как все понимали, человек «оттуда». Долгие годы этот пост занимал Виктор Николаевич Ильин, бывший генерал КГБ, успевший отсидеть лет пять то ли за грехи против системы, то ли, наоборот, за вызывающую безгрешность. Человек был осторожный, педантично соблюдавший все пункты — нет, не законов, кого интересовали законы! — а мафиозных «понятий», повинуясь которым и жила огромная страна. Начальство, однако, не выбирают — я пошел к Ильину.
Виктор Николаевич сказал, что надо опять подать заявление и ждать результата. Я ответил, что уже раз десять подавал и ждал. Он сказал, что решение зависит не от него. Я спросил — а от кого? К этому вопросу он, видимо, готов не был и уклончиво сказал, что постарается узнать.
Узнавал он еще раза три, после чего сказал, что сделать ничего не может — меня не пропускает выездная комиссия. Это я, в общем, и раньше знал, все знали — но тут получилось нечто вроде официального ответа.
— Ну, и что мне делать?
Бывший генерал и бывший зек развел руками:
— Я сделал, что мог. Есть возможность — попробуйте сами.
Как жить в стране, где нет законов? Что может бесправный человек противопоставить «понятиям»?
Кое-что может. Например, блат.
Мой не близкий, но, все же знакомый работал в горкоме партии. Многое сделать не мог, но что мог, сделал — записал на прием к даме по международным делам. Не знаю, где сейчас Алик Роганов, не знаю, жив ли, но — спасибо ему! Туз, он и в Африке туз, человек, он и в горкоме человек.
Даме по международным делам было за сорок, одета по горкомовски, лицо вежливо-холодное. Про таких Твардовский однажды написал — «с выраженьем на лице «Нету и не будет». Что, скорее всего, «не будет», я почувствовал сразу, но дело свое изложил — раз уж проник в святая святых, надо пользоваться моментом. Дама спросила:
— А при чем тут мы?
Почему-то в партийных инстанциях всегда говорили о себе во множественном числе.
— Мне сказали, документы задерживает выездная комиссия.
— Какая комиссия? — удивилась дама. — Никакой выездной комиссии у нас нет. Обращайтесь в Союз писателей.
— Я к ним все время обращаюсь. Они посылают документы вам, а выездная комиссия…
— Я же сказала — никакой выездной комиссии у нас нет. И, вообще, нет. Вам надо обратиться в Союз писателей.
— Но они же к вам направили. Сказали, что выездная комиссия…
— Еще раз объясняю: у нас нет никакой выездной комиссии, я про такую даже не слыхала.
На этот раз «Нету и не будет» читалось в ее глазах совершенно отчетливо.
Мне оставалось лишь в очередной раз задать свой безнадежный вопрос:
— Ну и что мне делать?
— Обращайтесь в Союз писателей.
В обыденной жизни я человек не конфликтный, не люблю скандалы, предпочитаю компромисс. Но в тупиковых случаях, что называется, закидываюсь, и тут уж становится все равно, что дальше. Вот и в тот раз закинулся.
— Ладно, — сказал я, — понял. Они не могут, вы не можете. Значит, остается самому принимать меры.
У дамы по международным делам сквозь служебную бесстрастность наконец-то проглянуло человеческое. Со снисходительным любопытством она поинтересовалась:
— А что вы можете?
Я положил на стол, перед которым сидел, правую руку и пошевелил пальцами:
— У меня есть вот эта рука и перышко. Напишу три страницы и пущу по свету. А что писать я умею, вы, наверное, знаете.
Международная дама спросила почти ласково:
— Вам не кажется, что у вас будут большие неприятности?
— Кажется, — сказал я, — но ведь и у вас будут неприятности.
Похоже, мы поняли друг друга: начальство не любит, когда подчиненные провоцируют скандалы. Возникла легкая пауза, после чего пошел абсолютный театр абсурда. Будто не было предыдущего разговора, дама задумчиво спросила:
— А у вас нет врагов в выездной комиссии?
И я, будто не было предыдущего разговора, ответил:
— Я же не знаю, кто в нее входит.
И мы, как два хороших человека, миролюбиво обсудили, как преодолеть вето несуществующей комиссии. Кончилось тем, что дама пообещала «выяснить» и, видимо, «выяснила», потому что месяца через три я все же съездил на десять дней туристом в Англию, откуда вернулся пророком: почти точно предсказал, как будет меняться наша молодежь в ближайшие пятнадцать лет. Вещие сны мне не снились — просто внимательно присмотрелся к юным лондонцам на Кингсроад. Писателю надо видеть мир!
Вспоминать такое прошлое нерадостно. Я бы и не стал. Но…
Недавно своим студентам (журфак Международного университета) прочитал главку из книги воспоминаний моего друга Николая Шмелева, замечательного писателя, который всей стране известен как экономист — с его статьи «Авансы и долги», по сути, и началась всерьез горбачевская перестройка. Шмелев написал про красивую московскую студентку, у которой случилась любовь с молодым англичанином, на их общую беду, не только страстная, но и глубокая. Этой сугубо частной историей, как и велось при диктатуре, тут же занялось КГБ. Пять лет любящие рвались друг к другу, девушку, естественно, за границу не выпускали, письма перехватывали, а когда упорный англичанин приезжал в СССР, ему говорили, что девушка давно вышла замуж и уехала с законным супругом в дальние дали. Ее же информировали, что он о ней и думать забыл, для него это была всего лишь интрижка со случайной женщиной. Жизнь парня изуродовали, а судьбу девушки просто сломали: она от любовной трагедии так и не оправилась.
Шмелев об этом написал со спокойной горечью, которая бьет сильнее, чем эмоциональный всплеск. На студентов подействовало: с минуту, наверное, молчали. А потом пошли недоуменные вопросы. Почему, например, не позвонила парню по телефону? Пришлось объяснять, что при коммунистах все звонки за рубеж «регулировались», а мобильников тогда не было. Одну милую студенточку возмутила инертность девушки — ведь могла купить турпутевку в Англию, а уж там с ним увидеться!
Ну что тут сказать? Порадоваться, что выросло свободное поколение, не знающее, что такое жизнь за колючей проволокой? Радуюсь. Но и тревожусь. Страна, забывшая свое прошлое, вполне может рухнуть в него опять. А наша страна, как ни одна другая, умеет вычеркивать из памяти неприятное прошлое.
Леонид Жуховицкий,
писатель
