Вот уж вечерело, и гости собирались в уютном зале лаунжа сигарного клуба «Южный Урал». В этот раз зал был не полным, и это нисколько не расстраивало. А скорее усиливало атмосферу уюта, придавая встрече «домашнесть». Мы ожидали приезда великого пианиста, народного артиста России да и просто уникального человека – Юрия Розума. Сопровождение вечера, благодаря Российскому сигарному союзу, – было не мене достойным. Предстояло выкурить именную сигару «Юрий Розум».
И вот случилось! Маэстро здесь! Я встретил Юрия и его друзей. Провел экскурсию по табачному бутику «Арома де Куба». Показал все, чем мы можем гордиться и, конечно, получил много лестных отзывов от Юрия Александровича. Он был впечатлен и приятно удивлен уровнем нашего заведения.
Мы прошли в лаунж, удобно расположились, и я предложил Юрию Розуму сигару. Было много удивления, когда он увидел свою именную сигару. Он признался, что толком и с чувством, должным этому процессу, – ему выкурить свою сигару так и не удалось. Я был уверен, что именно сегодня такой шанс выпадает, так как сегодня мы только курим и общаемся. Никакой работы, никаких роялей и музыки.
Вечером, с позволения маэстро, я позволил себе задать Юрию Розуму ряд вопросов о его жизни. Ведь мы знакомы с его талантом, но совсем мало знаем о его жизни.
Наш диалог получился таким:
Александр Пищухин: Юрий Александрович, мы знаем, что ранее вы выступали на совсем небольших площадках, в сельских ДК, клубах, в самых далеких и не подготовленных для концертов уголках СССР. Что вам принес этот период жизни, ведь, я полагаю, именно тогда вы получили колоссальный опыт?
Юрий Розум: Опыт, это правильно – да. Знаете, жизнь именно так сложилась. А ведь могла сложиться иначе. Дело было на третьем курсе консерватории, а я был лидером на курсе еще с поступления, был отобран на конкурс в Брюсселе. Среди прочих пианистов с курса я был первым по баллам в группе с большим отрывом. Победа на конкурсе в Брюсселе, как и вторая, и третья премия, давала контракт на три года гастролей по топовым залам с лучшими оркестрами мира. Это был 1975 год. Я тогда еще был совсем мальчишкой. И по анонимке, а я думаю, что это была не только анонимка, но и ежедневный отчет моих сокурсников-стукачей, относительно моего поведения на курсе….
Александр Пищухин: Аморалка?
Юрий Розум: Если бы только аморалка, за это еще с конкурсов не снимали. А вот то, что я мог прийти с Солженицыным, с книгой, на лекцию или то, что я ездил в Лавру исповедоваться. Да еще и не ходил на комсомольские собрания. И конечно, у «них» создалось стойкое убеждение что, как только я получу первую премию, – сразу эмигрирую. А это в тот момент для КГБшников было нежелательно, мягко говоря… И накануне отъезда, мне сообщили, что паспорт не готов – поедете позже. Никто не сказал, что снимают с поездки. Я тогда еще наивно думал, что позже поеду. Но когда вернулся домой, оказалось, уже был звонок от профессора моим родителям, им сообщили, что их сын стал невыездным. А в те коммунистическим годы, это было клеймом. Надолго.
Александр Пищухин: Ну то есть грубо — с 1975 по 1990?
Юрий Розум: Ну, практически да… Без меня ребята, которые поехали, привезли три первых премии. Если бы я поехал, одну из этих премий получил бы. Ведь самое сложное было пройти отбор на конкурс, а дальше – все просто. Ведь конкуренции не было в те годы. Я бы тогда с третьего курса консерватории стал бы уже играющим пианистом. Причем играл не по захолустьям и дырам, а по самым серьезным странам, начиная от Карнеги Холл до Альберт Холл. И уже от тебя бы только зависело, насколько можешь удержать взятый уровень.
Александр Пищухин: А Вас лишили и ближнего зарубежья, и соцлагеря?
Юрий Розум: Ну, соцлагерь как бы предполагался, но давали ездить только по России.
Александр Пищухин: А реально до 1990 года — никуда?
Юрий Розум: После того инцидента я вообще никуда не мог выезжать, потом армия мне дала возможность. Я, кстати, с красным дипломом должен был пойти в аспирантуру. Но я пошел в армию. А армия за меня поручилась перед КГБ, и когда я отслужил полтора года – меня вдруг выпускают в Мадрид.
Александр Пищухин: Армия? Офицерский состав поручился за Вас?
Юрий Розум: Да, я служил в оркестре. И меня там очень ценили, и руководство оркестра так и написало: «Мы гарантируем, что Юрий Розум вернется. Это человек, которому можно доверять». Меня стали выпускать на конкурсы. Конечно, это уже был не уровень Брюсселя. Так… Мадрид, Барселона. И по итогам этих соревнований я завоевал много разных медалей, получил много интересных приглашений. Но на конкурсы меня выпускали под надзором. Когда едешь куда-то – с тобой едет специально приставленный к тебе человек и следит. А на гастроли, которые мне предложили по итогам конкурсов, – меня не пускали. Таким образом, главный результат – который эти музыкальные соревнования давали – я не получал. И все импресарио обо мне постепенно забыли. Потому что конкурсы идут, появляются новые лауреаты, а они запрашивают у Госконцерта Юрия Розума и получают ответ: «Он занят, он болен, он в другом месте…» А что у меня в другом месте? Подмосковные профилактории.
Вообще, я начал свою концертную карьеру с нуля. Не с топов, как бы мог после Брюсселя, а с полного нуля. И даже потом, когда Горбачев открыл границы, я не в числе первых уехал на Запад и сыграл не в Карнеги Холле, а в маленьком музее, в комнатке на 30 человек, но меня услышали. Стали приглашать на площадки побольше. И оттуда, с нуля, я стал концертировать уже и в Америке, и Австралии… Так к чему я это говорю? Ведь с конца моей консерваторской жизни я изъездил, исколесил всю нашу страну по низам. Меня не встречали машины у трапа, не везли в концертные залы. В лучшем случае, меня встречали администраторы филармоний. Везли в какую-нибудь задрипанную гостиницу. И везли на концерт, в какой-нибудь дыре. Это могла быть музыкальная школа, профилакторий, клуб… Такой вот уровень. И конечно, инструменты там были «аховые». Это пианино, которое изначально, с рождения, не звучит – какая-нибудь «Белоруссия», «Ноктюрн» или «Лира». Там нет звука вообще, а еще они и расстроены, выдернуты часть клавиш и молоточков. Как результат – ты конструируешь одну мелодию. Здесь сыграл до-ре, а ми-фа сыграл в другой октаве. Вот так я научился играть сольные концерты. Я был солистом Московской областной филармонии. Это такая второуровневая, а то и третьеуровневая концертная организация. И это были подмосковные клубы, пионерские лагеря. И я в этих условиях научился играть сольные концерты, это когда больше часа играешь на вот «таком» инструменте. Я считаю, что заслуженно ношу звание «лучший пианист на худших роялях». Тогда я был самым юным «Заслуженным артистом РСФСР» среди пианистов. Потому, что смог научится делать разную музыку на таких инструментах.
Тогда всякие курьезы были, мы как-то с камерным оркестром Московской областной филармонии поехали в Белоруссию. Концерт планировался в Доме офицеров. Я прошел к инструменту, пробежался по клавишам – восемь клавиш западают. Я подошел к дирижеру и говорю – «Вы знаете, маэстро, я сегодня не играю». А у меня концерт Гайдена, мы им завершаем программу. Вот и говорю «Я сегодня не играю, я сегодня отдыхаю. Пойду в зал, и буду освистывать Вас. Ведь вы будете лажать, я знаю». Он говорит: «Нет-нет. Ты шутишь, что ли?! Ты центральный номер, мы из-за этого сюда приехали». Я говорю – «А как вы собираетесь Гайдена, где каждая нотка на вес золота, и все слышно, прозрачная такая музыкальная ткань, как вы предлагаете, чтобы я играл без восьми нот? Будут сплошные заикания». На что мне дирижёр и отвечает – «Это совсем не страшно, я тебе дам Галю, скрипачку с последнего стула. Она все равно играть не умеет. Будет с тобой сидеть рядом и выковыривать эти клавиши»… И выходим, Галя садится рядом. Как садится обычно человек, который переворачивает страницы. И мы начинаем играть. И тут же, начинается повторение одной и той же терции, и «ре» начинает западать. А она его конечно, в десять раз медленнее, чем нужно играть, его достает. Периодически достает, периодически нет. Я ей говорю, «Ты быстрее можешь?» . Она мне «Ты не ори на меня…» Я говорю «Ты совсем?». А тем временем зрители все к нам потянулись, к сцене. Чего она ему там делает? Ведь все происходит в области гениталий. Что она делает? Пианист, скорее всего, извращенец, без стимуляции не может? Это был паноптикум. Ведь тогда не было камер, никто не мог сфотографировать или заснять. И народ потом ведь собрался, ко второй части пересели поближе – чтобы смотреть, что они там делают. А дирижер на нас смотрит, Галя – красного цвета. А с меня холодный пот ручьями. А вторая часть – медленная, и тут уже Галя освоилась. Я медленно играю, Галя там достает клавиши, я сюда, она там. И я в целом смотрю на ситуацию, а концерт-то «ничего так». В общем, блестяще проходит финал. Публика аплодирует. И я выхожу кланяться, и Галя за мной. А оркестровая яма аплодирует – «Галя! Галя!».
Все эти гастроли по всей России, «по низам», что называется, — они мне очень много дали жизненного опыта. Ведь когда ты звезда – ты приезжаешь, тебя снимают с рейса, сопровождают, селят. Привозят в зал – ты играешь, и по обратному маршруту. Ты изолирован от всего. А так — я видел все.
Александр Пищухин: На фоне последних движений в политической среде, выборов и всего остального – интересно Ваше личное мнение, как о человеке, о Михаиле Горбачеве.
Юрий Розум: Я не очень хороший политик, но ведь основное – что ему вменяют – это развал СССР. Потому что, по сути, – это же лидеры республик объединились, чтобы его свергнуть. Ведь, они лидеры. А тут, над ними был человек, чтоб нивелировало их как руководителей. И им было выгодно развалить страну, чтобы стать первыми лицами. Горбачеву это не нужно было, по сути, это сделал уже Ельцин. Ему это нужно было. Мне кажется, напрасно Горбачеву это вменяют. Напрасно. То, что он не проявил достаточно силы и жесткости, это верно. Он, вообще, и по жизни такой – достаточно мягкий. Хотя был момент, когда он показал силу характера. Он предложил сделать концерт в честь «двадцатилетия перестройки». И в Берлине мы сделали, по предложению посла, в огромном зале на шесть тысяч человек. Там была ситуация, где он был очень жесткий. Я видел настоящий его характер. Но в чем-то он, наверное, недостаточно проявил волю и дал возможность этим людям развалить страну. Лично он – человек невероятно симпатичный, и конечно очень интересно его слушать «с первых рук». Как решали судьбы страны, как он пришел к власти, как его поддержал Громыко, что творилось в Фаросе. Если бы не он, я бы так и продолжал играть по музыкальным клубам. Ведь этот штамп «невыездного» в советские времена – как проказа. И человек становится второсортным, с тобой общаются осторожно. Это сказывается на твоих возможностях, ты не можешь дать концерты сольные, большие. По этому, если бы не Михаил Сергеевич, я бы и здесь с Вами не сидел.
Александр Пищухин: А как Вы пришли к благотворительности? Насколько я знаю, со слов некоторых музыкантов и деятелей шоу-бизнеса, которые не скрывают, что благотворительные проекты – это имиджевые, зачастую «для галочки».
Юрий Розум: Для имиджа и галочки не получится у меня, ведь я только и занимаюсь тем, что кому-то помогаю. А это все в насыщенном повседневном ритме отнимает очень много времени, здоровья и сил. К этому я давно был готов, потому что за время тех самых гастролей в глубинке, в СССР, я встречал очень много талантливых ребят, которым судьба сулила стать звездами первой величины! Только надо было развивать талант. Ведь сам талант – это не гарантия успеха, это потенциальная возможность. Это видят взрослые люди и окружение – и именно они если не направят, не помогут, не подтолкнут, не вдохновят – то автоматически (все мы между богом и дьяволом ходим) детей подхватывает темная сторона жизни. Ведь они тогда еще как ростки. Был случай, когда мне дали прослушать невероятно талантливого мальчика. Он на каком-то задрипанном пианино играл и схватывал все на лету, когда я его корректировал или давал советы. Просто запоминал все с ходу, за те три дня, пока я был в городке, он сделал целую программу! А когда я приехал туда же через два года, спросил, где он, мне ответили, что он уже лечится… от алкоголизма… И глядя на все это, я всегда хотел создать такую организацию, которая помогала бы, опекала бы таких детей.
Когда я ездил на Запад, видел, какое отношение к таким ребятам в той же Америке. Особенно если они «свои», а не иммигранты. Когда американец начинает хорошо играть, с ним буквально «носятся», ему дают стипендии, ему покупают инструменты, лучших учителей, возят по конкурсам, он становится национальной гордостью! А у нас?! Ничего такого нет. Колесом по подснежникам.
Тогда я не знал, в какой форме все это должно быть, и так сложилось – одна школа музыкальная соседствовала с моей дачей. Школа была богата традициями, 40 лет существования, но ютилась в очень маленьком домике – бывшем детском саду. Он разваливался на глазах, дуло из окон, капало с крыши. Чердак был так называемым концертным залом. Стоял рояль, части струн не было. И я там играл, ведь меня просили: «Соседушка, давай покажи нашим ребяткам и учителям, как нужно играть!» И всем очень нравилось, я, бывало, играю, а с крыши на клавиши рояля капает. Двигать – бесполезно, капать начинает в другое место. Да и двигать особо было некуда. Сидит рядом учительница, я пошел на бас – она протирает первые октавы. Я пошел на октавы, она протирает басы. Ну что поделать, льет! Вот такие были хорошие душевные вечера. На одном из таких вечеров мне сказали – «Мы решили носить Ваше имя, Юрий Александрович. Поверьте, называться школой Генделя или Майера – не с руки в маленькой деревне. Все именитые названия, Рахманинова, Скрябина все уже существуют. А школы имени Розума – нет. И мы решили, да чего уж решили, мы уже согласовали. И от Вас ничего не зависит. Это уже ратифицировано Министерством культуры и главой местной администрации».
А уже позже глава местной администрации мне сказал – «Возьми школу. Не отказывайся, начни помогать. А я помогу тоже». И тогда я решил создать фонд. Ведь со своего кармана я мог максимум починить крышу. А надо было решать вопрос радикально.
Через два года я созвал своих друзей. Первая была Зыкина, подруга родителей, которых уже не было с нами. Она дружила с моими родителями с первых лет своей концертной деятельности. Моя мама была хормейстером и взяла на работу юную девочку, это была Людмила Зыкина. Мама была довольна, девчонка была очень талантлива. С тех пор они дружили. И первым человеком, к которому я поехал советоваться, – была Людмила. Она сказала «Хорошее дело, начинай. Я тебя поддержу». И тогда я позвал Дмитрия Диброва, Никаса Сафронова, Колю Баскова, в общем, своих близких друзей, готовых к этой идее –помогать талантливым ребятам. Но просто так вот, ходить по школам – «Давай я тебе помогу» — это глупо. Мы создали фонд, заключили договора с музыкальными школами, стали устраивать прослушивания, отобрали ребят. Стали им выплачивать стипендии, стали устраивать концерты. А потом провели фестиваль, он прошел феноменально – сейчас в апреле стартует в 14 раз.
А через два года глава администрации исполнил свое обещание – дал музыкальной школе здание – роскошное, трехэтажное, кирпичное, с просторными классами и концертным залом. И маленькая музыкальная школа переросла в большую школу искусств. Сейчас, если собрать вместе со всеми филиалами этой школы, там учится 1200 детей! А было 40.
Вот так я пришел к благотворительности, но все говорили: «Вот они сейчас собрались, ну, проведут фестиваль и разбегутся». Но так сложилось, что уже 14 лет работаем. Да и у меня сейчас всего 40 ребят на обучении, в лучшие годы было 80. А вообще, за все время – уже сотни. И предмет особой гордости – месяц назад была церемония присуждения премии Грэмми, и один из моих стипендиатов – Даниил Трифонов, получил Грэмми. Он до этого победил на конкурсе им. Чайковского. На данный момент это пианист номер один в мире.
Наш фонд – это не только финансовая помощь в виде стипендий, это творческая помощь: мастер-классы, фестивали, встречи с профессионалами, работа на одной сцене с именитыми маэстро. Я хочу еще раз заметить. Талант – это тяжкий труд, это ответственность, это не их собственность. Им бог дал талант, чтобы они им правильно распорядились. Талант призван менять мир к лучшему. Я их вожу в детские дома, исправительные колонии. Я делаю все, чтобы они поняли – талант может поменять чью-то жизнь. Например, мы собираем вместе средства для медицинских центров. Мы закупили оборудование, трансформирующее звук высокой частоты в низкую частоту. По специальной антенне, в специальные слуховые аппараты передают музыку для глухих детей. И дети, глухие от рождения, услышали музыку! Мои ребята играли на концертах для того, чтобы эту систему купить. И в потом эту систему привезли в дом слепоглухих детей. Потом уже в интернате мои ребята для этих детей играли. После концерта к нам вышла девочка, говорит: «Я столько читала о музыке, и только сейчас ее услышала. Это так красиво, спасибо». Вот так, талант может менять мир. И когда мои ребята начинают это понимать, – они по другому относятся к музыке, к своему таланту. И играют они по-другому. Вот отсюда такие успехи, такие победы по всему миру. А ведь любая маленькая неудача талантливого ребенка, может быть воспринята им как катастрофа. И наша задача понять и поддержать вовремя – объяснить ему, что концертная деятельность это не только взлеты. Это еще и падении. И все может быть. Нельзя воспринимать неудачу, как катастрофу. Неудача это точка опоры. Как итог – у меня уже четыре фонда: Дальний Восток, Крым, Москва и Белоруссия.
Начало. Продолжение 28 марта.
