Новым гостем Московского сигарного клуба и Российского сигарного союза стала выступила филолог Ектерина Жирицкая. В этот вечер российские любители сигар говорили о Варламе Шаламове, его творчестве и подробно разбирали его «Колымские рассказы».
Андрей Лоскутов: Сегодня серьезный вечер. Наш гость Екатерина Жирицкая. Она аспирант Российского гуманитарного университета, работает над темой сенсорная культурология, и недавно провела исследование — табак в текстах Варлама Шаламова.
Екатерина Жирицкая: Я думаю, было достаточно большой смелостью со стороны Андрея Лоскутова пригласить меня на эту встречу, поскольку тема разговора достаточно резко контрастирует с такой расслабленной атмосферой конца рабочего дня. Тем не менее я благодарна вам за то, что вы будете это слушать, потому что мне интересно то, что вы услышите, и то, что вы вычитаете из этих рассказов. Андрей сказал, что подход, которым я занимаюсь, называется сенсорная культурология. Тема «Колыма и табак» в рассказах Шаламова может освещаться с разных сторон. Это мог бы быть рассказ о лагерях, если бы это рассказывал историк. Это мог бы быть рассказ о Шаламове, если бы это рассказывал культуровед. Это мог бы быть рассказ о типах махорки, о сортах махорки, если бы это рассказывал специалист по истории табака. Но направление сенсорной культорологии изучает то, как существуют различные типы человеческих чувств в культуре, в том числе и запах. Последователи этого направления полагают, что то, как мы чувствуем запахи, то, что считается допустимым и недопустимым, приятным и неприятным – сформировано культурой в той же степени, как красота и безобразие, которые меняются со временем или в зависимости от социальной среды. Сделав такое вступление, позвольте мне приступить к основному рассказу.
В первый раз сын вологодского священника, студент юридического факультета Московского государственного университета и начинающий писатель Варлам Шаламов попал в сталинские лагеря в возрасте 22 лет, в 1929 году, за распространение антисталинского письма Ленину. Отсидев три года в лагерях на Северном Урале, он вернулся в Москву в конце 31-го, чтобы в начале 37-го снова оказаться, на этот раз на самом дне сталинской системы, – на Колыме. Последовательно получив три новых срока, находясь на грани между жизнью и смертью от истощения, болезней, побоев, Варлам Тихонович Шаламов пробыл на Колыме в общей сложности 17 лет. Он освободился в 51 году, в 53-м вернулся в Москву. И с 1954 по 1974 гг. им было написано шесть циклов рассказов. Те, что известны как «Колымские рассказы». Это очерки преступного мира «Левый берег», «Артист лопаты», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка». Вопросы, которые занимали Шаламова во всех этих произведениях и на которые он трудно и мучительно искал ответы, — как выживает человек в нечеловеческих условиях, как происходит расчеловечивание человека, где дно его души, как вывести закон разложения души и закон сопротивления этому процессу.
Варлам Шаламов попал на Колыму по 58 статье. Он был политзаключенным, то есть принадлежал к самому дну гласной и негласной лагерной иерархии. Это значит, что решать его жизнь могло не только лагерное начальство, не только охрана, не только выбившиеся ценой невероятной жестокости по отношению к своим соратникам, но и те, кого Шаламов называл настоящей силой Колымы – уголовный мир. То что Шаламов остался живым, по его собственному признанию, было чистой случайностью. В рассказах Шаламова вы не найдете исторических фактов. Это рассказы о лагере, представленные изнутри одинокого человеческого тела, рассказы, записанные на этом теле. И те обвинения, которые предъявляет Шаламов тоталитаризму как государственному строю, и шире – как абсолютной власти одного человека над другим, – заключается в описании тех невероятных деформаций, которые претерпевает тело человека, попавшего в зону власти. Человек от авитаминоза, заболевал пеллагрой, когда со ступней и с кистей рук слезала целиком кожа, а все тело, как напишет Шаламов, «шелушилось большими лепестками». Люди страдали от дизентерии, потому что, пытаясь утолить вечный голод, искали крошки хлеба в мусорных кучах около кухни или за пределами лагеря – в поселковых кухнях. Но самой страшной болезнью колымских лагерей была дистрофия. Это слово впервые было произнесено после блокады Ленинграда. До этого лагерные врачи, успокаивая себя, называли ее полиавитаминозом. Изменения тела приводили к изменению сознания и к предельному обострению всех человеческих чувств. Шаламов пишет: «Наше сознание было уже не вполне человеческим. Вся культура, вся цивилизация слетают в лагерях с человека за две три недели. Две-три недели 16-часовых работ на колымском холоде при минус 50 градусах, при постоянных побоях, постоянном недоедании. Все человеческие чувства: любовь, ненависть, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность уходят от человека вместе с килограммами, которые он теряет». Таким же невероятно обостренным было и восприятие людей, поэтому для нас это важно понять, как именно они могли чувствовать дым и вкус махорки.
Андрей Лоскутов: Екатерина, у него в рассказах говорится о том, что первым умирал на Колыме толстый и высокий, да?
Екатерина Жирицкая: Там ситуация была такая, что герой рассказа, который работал на конюшне, удивлялся, почему существуют нормы для коней в соответствии с породой и размером лошади, почему существует средняя норма питания заключённых, которая не учитывает индивидуальные особенности человека. Первыми умирали самые высокие — рослые жители Прибалтики.
Андрей Лоскутов: Сейчас давайте, наверное, перейдем к рассказу Варлама Шаламова «Одиночный замер», который прочтет член Московского сигарного клуба Сергей Шестернин.
Екатерина Жирицкая: Сразу немного скажу об этом рассказе. Это были 38-42 гг., когда Колыма из трудового лагеря была директивно преобразована в лагерь уничтожения. Одиночный замер – способность человека выработать норму. В лагере тот, кто не вырабатывал норму, совершенно серьезно считался государственным преступником. И за нарушение закона, как бесполезный человек, подлежал уничтожению, собственно, что и происходит в этом рассказе.
Сергей Шестернин: «Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на следующий день одиночный замер. Бригадир, стоявший рядом и просивший смотрителя дать в долг «десяток кубиков до послезавтра», внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду. Баранов, напарник Дугаева, помогавший смотрителю замерять сделанную работу, взял лопату и стал подчищать давно вычищенный забой.
Дугаеву было двадцать три года, и все, что он здесь видел и слышал, больше удивляло, чем пугало его.
Бригада собралась на перекличку, сдала инструмент и в арестантском неровном строю вернулась в барак. Трудный день был кончен. В столовой Дугаев, не садясь, выпил через борт миски порцию жидкого холодного крупяного супа. Хлеб выдавался утром на весь день и был давно съеден. Хотелось курить. Он огляделся, соображая, у кого бы выпросить окурок. На подоконнике Баранов собирал в бумажку махорочные крупинки из вывернутого кисета. Собрав их тщательно, Баранов свернул тоненькую папироску и протянул ее Дугаеву.
– Кури, мне оставишь, – предложил он.
Дугаев удивился – они с Барановым не были дружны. Впрочем, при голоде, холоде и бессоннице никакая дружба не завязывается, и Дугаев, несмотря на молодость, понимал всю фальшивость поговорки о дружбе, проверяемой несчастьем и бедою. Для того чтобы дружба была дружбой, нужно, чтобы крепкое основание ее было заложено тогда, когда условия, быт еще не дошли до последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь. Дугаев хорошо помнил северную поговорку, три арестантские заповеди: не верь, не бойся и не проси…
Дугаев жадно всосал сладкий махорочный дым, и голова его закружилась.
– Слабею, – сказал он. Баранов промолчал.
Дугаев вернулся в барак, лег и закрыл глаза. Последнее время он спал плохо, голод не давал хорошо спать. Сны снились особенно мучительные – буханки хлеба, дымящиеся жирные супы… Забытье наступало не скоро, но все же за полчаса до подъема Дугаев уже открыл глаза.
Бригада пришла на работу. Все разошлись по своим забоям.
– А ты подожди, – сказал бригадир Дугаеву. – Тебя смотритель поставит.
Дугаев сел на землю. Он уже успел утомиться настолько, чтобы с полным безразличием отнестись к любой перемене в своей судьбе.
Загремели первые тачки на трапе, заскрежетали лопаты о камень.
– Иди сюда, – сказал Дугаеву смотритель. – Вот тебе место. – Он вымерил кубатуру забоя и поставил метку – кусок кварца. – Досюда, – сказал он. – Траповщик тебе доску до главного трапа дотянет. Возить туда, куда и все. Вот тебе лопата, кайло, лом, тачка – вози.
Дугаев послушно начал работу.
«Еще лучше», – думал он. Никто из товарищей не будет ворчать, что он работает плохо. Бывшие хлеборобы не обязаны понимать и знать, что Дугаев новичок, что сразу после школы он стал учиться в университете, а университетскую скамью променял на этот забой. Каждый за себя. Они не обязаны, не должны понимать, что он истощен и голоден уже давно, что он не умеет красть: уменье красть – это главная северная добродетель во всех ее видах, начиная от хлеба товарища и кончая выпиской тысячных премий начальству за несуществующие, небывшие достижения. Никому нет дела до того, что Дугаев не может выдержать шестнадцатичасового рабочего дня.
Дугаев возил, кайлил, сыпал, опять возил и опять кайлил и сыпал.
После обеденного перерыва пришел смотритель, поглядел на сделанное Дугаевым и молча ушел… Дугаев опять кайлил и сыпал. До кварцевой метки было еще очень далеко.
Вечером смотритель снова явился и размотал рулетку. – Он смерил то, что сделал Дугаев.
– Двадцать пять процентов, – сказал он и посмотрел на Дугаева. – Двадцать пять процентов. Ты слышишь?
– Слышу, – сказал Дугаев. Его удивила эта цифра. Работа была так тяжела, так мало камня подцеплялось лопатой, так тяжело было кайлить. Цифра – двадцать пять процентов нормы – показалась Дугаеву очень большой. Ныли икры, от упора на тачку нестерпимо болели руки, плечи, голова. Чувство голода давно покинуло его.
Дугаев ел потому, что видел, как едят другие, что-то подсказывало ему: надо есть. Но он не хотел есть.
– Ну, что ж, – сказал смотритель, уходя. – Желаю здравствовать.
Вечером Дугаева вызвали к следователю. Он ответил на четыре вопроса: имя, фамилия, статья, срок. Четыре вопроса, которые по тридцать раз в день задают арестанту. Потом Дугаев пошел спать. На следующий день он опять работал с бригадой, с Барановым, а в ночь на послезавтра его повели солдаты за конбазу, и повели по лесной тропке к месту, где, почти перегораживая небольшое ущелье, стоял высокий забор с колючей проволокой, натянутой поверху, и откуда по ночам доносилось отдаленное стрекотание тракторов. И, поняв, в чем дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день».
Игорь Гузей: У меня вопрос по этому рассказу. Хотелось бы узнать, какого он года рождения, в каком возрасте он это написал?
Екатерина Жирицкая: Шаламов 1907 года рождения. Самый первый из «Колымских рассказов» был написал в 1954 году. Вы понимаете, почему вообще ничего не могло быть написано на Колыме. Потому что любая найденная бумажка – в лучшем случае новый срок, в худшем – куда более страшный приговор. Это ответ на вопрос, в каком году. Он не мог ясно ничего сочинять в состоянии истощения и ежедневного выживания, в каком он находился. Единственное, когда по счастливой случайности в конце своего срока, в 1946 году, он попал на фельдшерские курсы и там его практически спасли от смерти и чуть-чуть привели в человеческое состояние, тогда он начал сочинять стихи и записывать их тайком. А стихи потому, что они считались менее отягчающей уликой, то есть записывать стихи в столбик было можно, а записывать текст в линию – нет.
Теперь — к теме махорки. Она попадала на Колыму так же, как и продукты, – в лагерном пойке. Так же, как и продукты, она списывалась с армейских вкладов, когда истекал срок годности. То есть в лагерь попадали просроченные продукты и такая же просроченная махорка. Но, как напишет Шаламов, «в этой махорке и табака-то порой не было совсем». То есть то, что составляла смесь, было не просто самым дешевым табаком самого низшего качества, но в нем самом листа, который дает аромат, были какие-то ничтожные доли, а все остальное составляли перемолотые стебли и скелет листа. Но даже это было большим дефицитом. Герой рассказа «Май», действия которого происходят в мае 1945 года, говорит о том, что в лагерь, где он отсиживает срок, табак не завозили всю войну. Махорки там не было четыре года. Вместо этого им привозили, как напишет Шаламов, «зеленый самосад невероятной крепости». Его заключенные в шутку называли аммоналом, поскольку он взрывал горло с такой же силой, как взрывчатое вещество аммонал, которым на работах рвали горную породу.
Андрей Лоскутов: Почему зеленый, понимаете?
Екатерина Жирицкая: Потому что не ферментированный. Потому что содержание никотина, насколько я читала про махорку, в самых крепких ее сортах, которые выращивались в Курской, Рязанской и Тамбовской областях, доходило до 10%. Но даже такой махорки, этого самосада, в лагере часто не было. Шаламов напишет, что «политические месяцами не видели табака». Тогда любители курева собирали в тайге лист диких кустарников, сушили его и из него крутили самокрутки. Шаламов напишет, что из-за этого разгорались по-лагерному яростные споры относительно того, какой лист лучше – брусничный или смородиновый.
В процессе курения чуткий арестантский нос улавливал не только изменения в букете табачного состава, но и того, из чего делалась самокрутка, потому что это тоже было дефицитом. Лучшей бумагой для самокрутки считалась газета. Типографская краска, как пишет Шаламов, не только не мешает, но и определенным образом оттеняет табачный букет. Как и хлеб, табак в лагере невероятная ценность. Как мы слышали, в рассказе табак собирают по крупинкам. Самокрутку никогда не докуривали до конца. Курили ее по-настоящему только в конце рабочего дня. Потому что когда люди приходили с работы, те часы перед сном, которые у них оставались, были единственным временем, когда они могли хоть немного почувствовать себя людьми. Прикуривали самокрутку от печных углей, потому что спички были большой редкостью. Курили ее, жадно втягивая, всасывая дым, пытаясь растянуть удовольствие, делали пару затяжек, потом тушили и складывали в карман. Порой заключенные вырывали карманы со своих арестантских бушлатов, превращая их в кисеты, в которых они хранили окурки. Те, у кого не было своих самокруток, если им повезло, им давали затянуться товарищи по бараку, а кому не повезло, даже в том, чтобы посидеть рядом и понюхать, как товарищ курит, было большое счастье.
Табак на Колыме по ценности почти равнялся хлебу. Герои рассказа «Ночью» после отбоя идут раскапывать могилу накануне умершего товарища, потому что у него слишком хорошее новое белье. Они его снимают, возвращаются в барак счастливыми, надеясь завтра его обменять на хлеб и, если повезет, на табак. Махорка была приравнена к деньгам. Герой рассказа «Тетя Поля» пытается на колымской трассе остановить машину, грузовики проезжают мимо, тогда он поднимает над головой самокрутку, и первый же водитель гостеприимно распахивает перед ним двери. Махорка на Колыме была предметом бизнеса.
Невероятная значимость табака подчеркивает интересный факт. В Российском государственном архиве мне попался в руки документ – приказ, изданный венгерской оккупационной властью в Нижнем Осколе (Воронежская область) в 1942 году. Смысл приказа в том, что население должно было сдавать оружие и патроны, а в качестве награды было обещано платить рейхмарками или пачками табака. Табаком в лагере соблазняют. В рассказе «Сгущённое молоко» провокатор, который пытается подбить главного героя на побег, тем самым обречь его на гарантированную смерть, не только предлагает ему продукты, но и пачку табака.
Продолжение следует…
Фоторепортаж Ульяны Селезневой
Видеоролик Сергея Борисова
