Новым гостем Московского сигарного клуба и Российского сигарного союза стала филолог Ектерина Жирицкая. В этот вечер российские любители сигар говорили о Варламе Шаламове, его творчестве и подробно разбирали «Колымские рассказы». Первую часть транскрипта этой встречи Сигарный портал публиковал – здесь. Сегодня – вторая часть.
Екатерина Жирицкая:…Пачку махорки выдает сухим пайком герой рассказа «Заговор юристов» оперуполномоченный Романов, надеясь получить от того свидетельские показания, которые позволили бы ему раскрыть новое групповое дело. Жест – принять или отказаться от самокрутки – превращается на Колыме в демонстрацию своей системы ценностей, в некое обозначение той красной черты, которую ты можешь или не можешь переступить. Сам жест – поделиться самокруткой – обрастает на Колыме большим количеством смыслов. Не отказать в просьбе дать закурить – значит, установить, пусть поверхностные, пусть мимолетные, но все-таки человеческие контакты, которые тогда были большой редкостью.
В рассказе «Плотники» бригадир приходит в барак и выбирает себе плотников, которым необходимо выполнить определенный объем работы в столярной мастерской, вызываются двое – оба не держали никогда раньше никакого столярного инструмента. Единственная их надежда – пережить еще один день в тепле, потому что на улице минус 60, а они идут на общие работы, и оба понимают, что этот день может стать для них последним. В мастерской довольно быстро обнаруживается обман. Герой рассказа просит плотника дать им закурить. Характерная особенность – плотник не вынимает из кармана пачку, но достает две папиросы и угощает доходяг. И они понимают, что сегодня они вытянули свой счастливый билет. И это на самом деле оказывается билетом в жизнь, потому что, как напишет Шаламов, «два дня мы просидели в плотницкой мастерской, а на третий день температура воздуха упала до -40, на Колыме потеплело, наступала весна».
Жест предложить закурить значит допустить человека в какой-то еще более близкий круг общения. Предлагает закурить доходягам герой рассказа «Хлеб». Двое находящихся примерно в таком же состоянии, в каком был сам Шаламов, когда он попал на фельдшерский курс – 180 рост и 48 вес, – по разнарядке оказываются в лагерной пекарне, что означает для них возможность отъесться самим, продержаться и еще принести полбуханки хлеба в барак своим товарищам, то есть спасти им жизнь. Пекарь, увидев, кого к нему привели, понимая, что разобрать им старую печку не по силам, предлагает закурить. И это тоже значит, что он их не отправит обратно, что он их не выдаст.
В рассказе «Одиночный замер», когда мы слышим, что совершенно незнакомый человек предлагает героям этого рассказа закурить, понимаем — это означает только одно, что он уже знает, что его сосед по лагерю обречен. И самокрутка, которую он сейчас выкурит, будет последней радостью в его жизни.
Интересные смыслы раскрываются и в обряде курения. Смыслы, которые, имеет этот ритуал в архаических дохристианских культурах. Как в островных культурах индийского государства, табаком и его запахом в лагере меряют время. Заканчивается вечер, и этот жизненный цикл сопровождается запахом табака. Собственно, тогда же Шаламов и объясняет эту приверженность заключенных к самому обряду курения. Слово отдых во время работы было в лагере преступлением. Никто не разрешил бы даже самому уставшему человеку отдыхать, зато перекур через каждый час был вполне законным явлением.
Запахом табака на Колыме, как в архаических культурах, меряют границы. В бараках уголовники и политические жили вместе, но уголовники занимали более престижные верхние нары. Запах табака в лагере указывает на место человека в социальной иерархии.
Как я уже упомянула, политзаключенные могли месяцами не получать причитающийся им формальный паёк махорки. Но вот в чудовищном рассказе «На представку» вор-рецидивист, только что убивший человека, протягивает руку, и кто-то услужливо вкладывает в ладонь уже зажженную папиросу. Запах махорки является тонкой нитью, которая связывает тот единственный реальный и настоящий день заключенного с его прошлым и будущим, с мечтой и с воспоминанием. Герой рассказа «Посылка» мечтает о том, как ему из дома придет посылка, набитая настоящей материковой махоркой. А не способные заснуть обитатели барака делятся воспоминаниями из какой-то своей, кажущейся нереальной, жизни, когда они не понимали ценность окурка, бычка, чинарика. Как уборщицы в их конторах выметали целые кучи этих самых бычков. И как много они бы сейчас отдали ради того, чтобы хотя бы один из этих окурков оказался у них в руке.
Интересно, что запах махорки обретает на Колыме экзистенциальный характер, он становится маркером бытия. «Колымские рассказы» и вообще весь цикл объединения рассказов начинается с новеллы «По снегу». В ней речь идет о том, что по колымской целине, где взрослому человеку снег достает почти до плеч, идет человек, протаптывает в этой невозможной, агрессивной, холодной целине тропинку. Он окончательно обессиливает, ложиться в снег, достает самокрутку и закуривает. Сизый запах дыма вьется над равнодушной белоснежной равниной. Потом человек встает и продолжает свой нелегкий путь. А голубой дым остается, как знак жизни. В современной западной культуре свежий воздух однозначно считается позитивным знаком, а крепкий запах некачественного табака, махорки – чем-то отрицательным. В колымской системе координат запах махорки, безусловно живой, человечный – это запах жизни.
Сергей Кредов: Хотелось бы от Вас услышать сравнение, скажем, Шаламова с Солженицыным. Известно, что Солженицын уважал Шаламова. У Солженицына был собачий дух на подлинную литературу, потому что в оттепель было много поддельной литературы. Появилась «Повесть о пережитом», затем Жигулин. И Солженицын просто по биографиям отслеживал, что этот настоящий, а этот не совсем настоящий и так далее. Хотелось бы немного сравнить двух этих авторов.
Екатерина Жирицкая: Довольно распространенная существует точка зрения, что Шаламов очень тяжелый и «безнадежный». Его тяжело читать. Когда я писала свою работу, которая является частью моей кандидатской про запахи Колымы, конечно, я перечитала всего Шаламова. Перечитывая его, я поймала себя на мысли о двойственном ощущении. В какой-то момент ты понимаешь, что дальше читать просто не можешь. Это — как читать про «Освенцим», чтение надо разбивать на порции. Но при этом сквозь всю эту безнадегу слышна такая внутренняя человеческая сила! Для меня позитив Шаламова в том, что можно оказаться в таких условиях и каким-то совершенно невероятным образом все-таки остаться человеком. Его рассказы – это и есть преодоление лагеря. Литературоведы, которые глубоко изучают Шаламова, сравнивают его с Достоевским. Вы знаете, у Шаламова нет саморедактуры. Читая его, понимаешь, что то, что предстало перед его глазами, — нормальному человеку лучше не знать. Он писал все, как он видел. Но при этом было бы грубой ошибкой понимать Шаламова прежде всего как документальную прозу. Шаламов писатель с большой буквы, с очень ярким и своеобразным стилем. И именно поэтому его сейчас, спустя столько лет, открывают заново. Очень долго он находился в тени Солженицына, его очень долго воспринимали как еще одно свидетельство о лагере.
Андрей Лоскутов: Недавно читал роман Берберовой, в котором она рассказывает, как приехала в США из голодной послевоенной Европы. Ее встречают местные русские эмигранты, которые говорят, что надо отсюда уезжать, что здесь все плохо, что в Америке ужасно — здесь нет настоящей клубники. В том смысле, что клубника есть, но она не настоящая — не пахнет клубникой. Но протрясенную Берберову удивляют не рассуждения о клубнике (в Европе нет никакой), она видит на тротуаре окурки сигарет. Для Парижа это картина невозможная: окурки не выбрасывают, а докуривают. Табак — роскошь. И на шаламовской Колыме, и в берберовском Париже.
Анатолий Рычков: Многие знают, что я родом из Колымы, из поселка, вокруг которого было много лагерей. То, что Вы рассказали, это мы все знаем, все это правда. Лагеря там были отдельно для партийцев, отдельно для милиционеров, отдельно были политические лагеря, и названия оригинальные – поселок Большевик, поселок Фрунзе… Условия работы по добыче золота были, конечно, ужасными. Мы подростками сами ходили мыть золото, знаем, что это такое, как эту землю надо долбить, а учитывая еще и вечную мерзлоту, — это был адский труд.
Я помню примерно с пяти-шести лет, когда вокруг стояли заборы, вышки с часовыми – это все постепенно уходило, народ обживался. Никогда не было к людям из лагерей такого отношения, что он заключенный, что он зек, что он отсидел, что к нему должно быть какое-то предвзятое отношение – такого нет. Все старые люди – они не любят вспоминать все это. Сколько молодежь пыталась и пытается выяснить, как и что там было, никто не хочет рассказывать, нигде никогда это не всплывает, но чувствуется, что у этих людей все эти ужасы остались. Вместе с тем в поселке всегда было очень добродушное отношение друг к другу. У нас был латыш – его по имени не звали, только — Латыш. Он был добрейшим человеком. Врач Мейерхольд, который попал в лагерь, тоже известен как высококлассный врач широкого профиля, его до сих пор многие вспоминают. Сейчас, нынешнее поколение, конечно, ничего не знает наверняка. Прочитал в свое время «Один день Ивана Денисовича», я не понял, отчего такие страсти вокруг этого произведения. Там только одна убийственная фраза была, когда кто-то кому-то сказал, что вы не коммунисты.
Игорь Гузей: Хотелось бы все-таки вернуться к той теме, которая изначально была заявлена. Сохранение человеческих качеств – как это удавалось сделать?
Екатерина Жирицкая: Шаламов писал, что в какой-то момент люди доходят до такого состояния, что они перестают бояться смерти, то есть мука жизни настолько велика, что смерть уже ничего не меняет. Шаламов писал, что он не боялся смерти, он точно знал, что не будет пытаться отсрочить свой предел за счет того, что он будет грабить, бить, унижать тех, с кем еще вчера сидел радом. Поэтому он не сделал никакую карьеру бригадира. Он много раз говорил, что то, что он выжил, было чистой воды случайностью. Это абсолютная правда. По всем параметрам Шаламов не должен был вернуться из лагеря.
Андрей Лоскутов: Два вывода, которые я сделал, перечитывая уже во взрослом возрасте Шаламова. Насилие — это зло. И абсолютное зло – физический труд. Тот физический труд, который насильно навязывают. Теперь, слушая Екатерину Жирицкую, можно сделать еще один вывод: табак в условиях тотального принуждения — символ свободы, ее материальное воплощение.
Фоторепортаж Ульяны Селезневой
Видеоролик Сергея Борисова
