Министр иностранных дел, который мог спеть от начала до конца не меньше полутора десятков опер… Некоторые проверяли (кажется, дирижер Большого театра Самосуд), называли наугад оперу из привычного репертуара тех лет, и он пел. За оркестр и солистов. И не ошибался.
Бывает так, знаете ли – хотя редко — если уж природа одаривает человека, то меры не знает.
Вернемся к этому страшному периоду в жизни Дмитрия Шепилова, когда у него шаг за шагом отнимали все, что ему было дорого, да в общем и медленно убивали, затянув ту историю с операцией до невозможности. Как он выжил? Ответ есть, цитируется в книге воспоминаний о нем: он в какой-то момент понял, что «существуют непреходящие ценности, которые отнять у меня никто не может. Это солнце, трава, птицы, Чайковский и Рахманинов, Лев Толстой и Есенин, возможность еще хоть что-то доброе сделать людям».
Вот в этой главе мы и поговорим… не о солнце, траве или птицах, а насчет музыки, как, впрочем, и литературы. О том, с чего мы начали эту книгу – молчащий рояль, сияющая люстра, звенящий металлом голос Сорокина под струны его уникальной гитары…
Мой дед был необычно устроен – он как бы завис между несколькими призваниями (это и есть человек Ренессанса?), и успехов добивался в каждом из них во многом потому, что ему помогали другие призвания.
И как насчет такого неожиданного диагноза: его успехи в политике (и не только в ней) были – пока они были — оттого, что на самом деле он был больше артистом, чем политиком. И даже чем ученым.
Коллеги по политике это очень хорошо чувствовали. Вот тот самый пленум, волны ненависти прокатываются по всему залу… Реплика с места Шепилову, какая-то даже слегка недоумевающая: «вы как артист здесь выступаете». Хрущев, чуть ниже по стенограмме: «Этот сказать умеет, это у него получается артистически… у него знаете, какая пышность слов!».
Что ж, диагноз точен. Давайте посмотрим на одно из тех качеств, что для самого Шепилова были важны и интересны в разных людях. Вот Троцкий – сколько можно всего сказать об этом человеке, тем более что студентом Шепилов его видел и слышал. И что же он выбирает из этого «многообразия черт»? А вот что – это из мемуаров и из моих с ним многочисленных разговоров: Троцкий «страстностью и образностью своей речи… покорял многотысячные аудитории; казалось, отдай он сейчас приказ, и все, наэлектризованные его словом, ринутся выполнять».
Рассказывая о каких-то встреченных им удивительных людях, мой дед мог упомянуть несколько их особенностей; если они ему нравились, он никогда не забывал насчет их «скромности и простоты» (об этом у нас еще будет подробный разговор), об их образованности или отсутствии таковой (тоже поговорим). Но никогда не забывал отметить то, как этот человек говорил. Сталин – подчеркнуто, демонстративно плохо, Хрущев – известно как (длинно и местами сочно), а вот глава правительства ГДР Отто Гротеволь — «блестящий оратор».
И когда французская печать сравнила Шепилова с Брианом, он радовался и гордился всю жизнь. Еще бы – его признали, по сути, одним из лучших ораторов своего времени.
Из многократно упомянутой книги воспоминаний: Юлия Дзагурова — «на его лекции потоком устремлялись сотрудники» (архива)… «Речи его отличались ясностью, логичностью, емкостью». Тихон Хренников: «все слушали его, затаив дыхание». Это уже, напомним, после отставки.
Он и дома, не на трибуне, часто так говорил. Чуть увлекался – и… Голос, паузы, мгновенно разыгранные сценки… На что это было похоже? На театр. Свои мемуары он в первое время засекретил как мог, только очень узкий круг людей знал, что они вообще существуют. Но некоторые – политически не опасные – сцены и страницы оттуда дед превратил в эстрадные номера и радовал ими окружающих. Причем он заучил их наизусть и повторял, не отклоняясь почти ни на одно слово.
То была эпоха, когда люди редко ходили в рестораны, зато часто собирались друг у друга дома, с родными и (или) друзьями. И вот на подобных домашних встречах я раз за разом слышал эти мини-пьесы.
Жил такой человек в ту эпоху – Ираклий Андронников, народный артист СССР, звезда, а выступал только в одном жанре, разговорном. Сочинял всякие истории (вообще-то был писателем и литературоведом) и рассказывал их с эстрады. Представляете, как бы это странно смотрелось сегодня – не какой-то там юморист, с ворованными из интернета анекдотами, а просто рассказчик… Про Лермонтова, например. А ведь слушали тысячи, затаив дыхание.
Дмитрий Шепилов был просто близнецом Андронникова по части того самого разговорного жанра. Это вдобавок к тому, что он действительно хорошо пел. Не знаю, прав ли был Иван Козловский, шутивший насчет того, что их дуэт с Шепиловым был бы неотразим. Но Тихон Хренников, не последний композитор в стране, этому домашнему дуэту с Козловским аккомпанировал, получалось неплохо.
Несколько десятков записей моего поющего деда у меня есть, там аккомпанирует друг по ташкентской гимназии, впоследствии дирижер Юрий Остроумов. (У них был давний музыкальный союз, однажды в ташкентском театре «Колизей» они разыграли сцену дуэли из «Евгения Онегина», где Шепилов с его баритоном был, понятно, Онегиным). Записи, как бы это сказать, домашние. Может быть, для оперы тут не хватает профессионализма, но для оперетты – вполне. А для домашнего концерта и подавно. Прекрасный баритон, мягкий, вкусный… И ведь это поет человек, которому за семьдесят.
Из книги воспоминаний я вычитал маленькую дедову тайну, которую мне знать не полагалось. В тяжелые годы – но в те, когда бездомным он уже не был и вернул себе, из хранилищ у друзей, какую-то обстановку, в том числе пианино жены Марьяны, он сам отгонял тоску за клавишами, пытаясь играть этюды. Видимо, это было не очень хорошо, иначе о том знали бы многие…
Откуда этот артистизм? Из детства, понятно.
А дальше у нас не то чтобы тайна, а неожиданный результат моих раскопок из того самого детства Шепилова, то есть из Ташкента. История не из серии каких-то темных секретов, просто тут у нас нечто вроде очередного неожиданного знака, подсказки свыше, путеводной звезды, озарившей всю его жизнь. Волшебство, короче говоря.
Нет, это не о том, как он пел в церковном хоре или работал помощником гримера в Ташкентской опере, где и выучил постепенно все эти оперы наизусть, стоя за кулисами. И не о том, что в Ташкенте, в здании Велосипедного клуба, гастролировала иногда еще и итальянская опера. Итальянцы пели под рояль, своего оркестра не было.
История начинается с каллиграфически безупречной справки, выданной в ноябре 1922 года. Дано гражданину Шепилову в том, что он с 1919 года и по настоящее время состоит «членом-исполнителем Школьного театрального Коллектива». Дальше говорится, что юноша был одним из талантливейших членов этого коллектива и всегда отличался любовью и серьезным отношением к делу. В последний год состоял даже помощником режиссера…
В другом документе из архивной папки перечисляются спектакли, в которых он играл. В том числе обозначена главная роль в каком-то творении под названием «Люли-музыкант».
Ну, мало ли что ставили школьники, какая-то псевдорусская ерунда, люли-люли стояла (березка, естественно).
Стоп, никаких березок. Вот сцена из этой пьесы (по воспоминаниям ташкентских соучеников): настоящий скрипач — за кулисами, а длинный и худой Дима Шепилов стоит на сцене и делает вид, что играет на скрипке. Он изображает… гениального французского мальчика… которого герцог де Гиз выводит в люди и делает из него великого артиста.
Который из де Гизов? И что же означает тогда это славянское «люли-музыкант»…
Да ничего славянского. Люлли! Это же Люлли!
Ну, тогда уже не совсем французский мальчик, а все-таки итальянец, сын мельника из Флоренции. Джованни Баттиста, будущий Жан-Батист Люлли появился в 1646 году в Париже в свите герцога де Гиза, служа и обучая итальянскому племянницу короля, мадемуазель де Монпансье.
А стал одним из двух величайших музыкантов эпохи Людовика 14-го.
То была совсем не слабая эпоха. Вы можете спросить – а что было между великими клавесинистами, лютнистами и мадригалистами Возрождения и Бахом с Вивальди? А вот они и были: Люлли, Шарпантье, их британский современник Перселл, еще пара десятков имен. Я бы сказал, что из двух французов куда интереснее другой из этой пары, Шарпантье с его грандиозными мессами, но и Люлли, знаете ли… Тринадцать трагических опер — «Альцеста», «Тезей», безнадежно печальный «Атис», «Беллерофонт», нежнейший «Амадис»… И еще он пишет музыку для Мольера, дружит с ним. «Мещанин во дворянстве» ведь вообще написан ими чуть ли не в соавторстве, Люлли там еще и играл на сцене, вдобавок к тому, что написал увертюру, дюжину танцев и финальный балет.
Нет, эта блеснувшая в начале жизни Шепилова странная звезда была не к тому, что он должен был сделаться великим музыкантом или актером. Он вместо этого стал герцогом де Гизом.
Я не пытался давать полный обзор деятельности Дмитрия Шепилова как дипломата, в двух предыдущих главах за бортом осталось много интересного. И сейчас я не собираюсь делать полноценное историческое исследование на тему «Дмитрий Шепилов и оттепель 50-х годов». Хотя не могу не заметить, что история «пробуждения муз» (как это значится, довольно удачно, в так и не написанной главе шепиловских мемуаров) в ту эпоху так полностью и не прояснена. Шестидесятые – да, здесь сказано и написано много, а с чего они начинались?
Кроме того, признаюсь честно — я не знаком со множеством из сотен сюжетов, которыми мой дед занимался на всех постах, сначала главного редактора «Правды», потом секретаря ЦК по то ли идеологии, то ли гуманитарной сфере в целом, то ли по культуре. Зато есть одна мысль, которую я хотел бы провести достаточно ясно. А именно — бывает так, что человек добивается одного, будучи твердо уверен в успехе, а получается совсем другое. Причем получается даже лучше, пусть и вопреки первоначальному замыслу.
Итак, середина 50-х годов. В предыдущих главах я писал, что из высшего советского руководства не так уж много людей могло бы взять портфель министра иностранных дел из опытных рук Вячеслава Молотова. А Шепилов к такой работе был готов.
Насколько же он был готов к дирижированию тем, что очень любил — всей этой обширной культурно-гуманитарной сферой? Ну, для начала он в ней был своим человеком. То, что с Козловским они были на «ты», мы могли бы заметить по первой главе. Мы также знаем, что с Галиной Улановой Шепилов познакомился сразу после войны, когда пригласил ее в Вену, в войска 4-й армии. Потом встретил ее в Сочи, говорил с ней о выпуске хореографического журнала, еще встречался…
А вот воспоминания Тамары Толчановой о том, кто был, в 1954 году, в компании Шепилова в санатории «Империал» (Карловы Вары): Федин, Хачатурян, Плисецкая…. Вся верхушка тогдашней арт-сцены. За одним столом с ним сидела Анастасия Зуева из МХАТа. Там же ученые – Бакулев, Энгельгарт… И все они знали и чувствовали, что главный редактор «Правды» – свой, один из них, на одной с ними волне.
Впрочем, не совсем даже на одной. Шепилов и не пытался скрывать свой полный восторг и восхищение людьми, которых он искренне считал живыми богами (да они ими и были). Никогда не пытался, даже когда стал этим людям – по понятиям того времени – начальником, выше которого только Хрущев.
Если говорить о роли де Гиза, то наиболее интересен здесь случай с тем самым Аскольдом Макаровым, тем, кто обычно бывал главным распорядителем визитов уже разжалованного Шепилова в Ленинград, в театры (это опять отсыл к первой главе). Откуда пошло его вечное восхищение и признательность? В книге воспоминаний Макаров рассказывает, как Шепилов опубликовал, со скандалом и гневными звонками в его редакторский кабинет, статью о зажиме талантов в Кировском (сегодня это опять Мариинка). У статьи оказались потрясающие результаты – в театр назначили нового директора, вверх пошли затертые до того таланты, худруком назначили молодого Юрия Григоровича. И начался расцвет театра. А когда Шепилов, уже министром, приехал в Ленинград в 1957 году вместе с Тито, то особо попросил, чтобы на спектакле для них обязательно танцевали молодые артисты… Мелочь. Одна из многих на той его работе.
Были и другие истории. Есть такая книга — «Я, Майя Плисецкая…» Где, среди прочего, рассказывается, как ее не выпускали за границу. Вот в тот самый период, между 1955 и 1959-м. То ли потому, что у нее в 1937-м арестовали и отца, и мать (отца расстреляли), то ли потому, что ей активно интересовался второй секретарь британского посольства Джон Морган. После визитов которого за ней, пишет Майя, по пятам стала следовать оперативная машина КГБ. Дальше вот что – «В октябре 1956 года «основной состав» балета благополучно открыл лондонский сезон Большого… Я сижу в Москве… Две мои «умоленные» телеграммы Хрущеву, письма ему же, Булганину, Шепилову — остались без ответа… Никто из вождей говорить со мной не захотел… Первые дни настырно верещал телефон. Докучливые английские журналисты жаждали сенсаций — отчего Плисецкая осталась в Москве?.. Я трубку не брала…»
И вот я натыкаюсь на очередную карточку-напоминалку в архиве моего деда, явно для какого-то выступления. И там…
«Упомянуть, что я взял на себя ответственность, чтобы разрешить Майе Плисецкой выезды за границу.
Проверить факты первого выезда Майи: «я – английская шпионка». Мне КГБ докладывал не это, а всяческую бытовую мерзость».
Дальше идет действительно мерзость, которую я повторять не собираюсь. Но ответственность, значит, он брал. Просто ее не хватило.
Эта, гизовская, часть его работы стала для Шепилова неиссякаемым источником радости, который и сделал его жизнь после отставок и репрессий очень даже приемлемой. Помните, мы говорили, что любые билеты в любом театре были его. В Вахтанговском он вообще был своим человеком, зазывали за кулисы и просили высказать мнение…
В Большой и прочие театры меня он сначала водил, а потом доставал мне билеты. Оперные и опереточные программки, в громадных количествах, Шепилов употреблял в качестве папочек внутри папок своего архива.
См. также текст статьи:
министр и «оттепель»
министр и классицизм
министр и шостакович
