О самом важном: Андрей Лоскутов

  Все воспоминания – как лента кино: убежал из дома, нашли, разговор с отцом; матерное слово, мама объясняет; закурил с приятелем на чердаке, соседка засекла… Всё в красках и звуке. Только один эпизод – краткий, немой, без цвета. Смеющаяся мама, молодая, платье в горошек. Мы собираемся на прогулку. Папа смотрит на маму и улыбается.

  И всё. Мгновение останавливается. Дальше — остальная жизнь.

  О любимом школьном предмете

  Любимый школьный предмет – парта. Что-то было на парте. Что-то — в парте. Была еще насыщенная жизнь под партой – можно было пнуть ногой, можно было кнопкой пришпилить юбку. Из-за парты мы благообразно-прилично вставали, приветствуя учителя. Отсюда же срывались на переменки. Здесь сидел твой сосед, который про тебя знал всё. В общем, это был такой личный мир. Наверное, первый в жизни.

  О том, кем хотел стать

  В дошкольном детстве – моряком, пожарником. В пятом классе в сочинении «Кем я хочу стать?» написал – писателем.

  О родителях и их занятии

  Они всю жизнь делали одно – работали. На стройке, на железной дороге, на заводе. В анкете в графе социальное положение я с гордостью писал: из рабочих.

  Главное, что я получил от родителей – жизнь и любовь. Это большой талант – любить своего ребенка так, чтобы он понимал, что он нужен-ценен-важен и что он часть большого-главного-целого.

  О семье

  Что для меня семья? В общем, ничего оригинального: жена, дети, дом, деревья.

  Создать крепкую семью раз и на всю жизнь – удача. Но еще и понимание, что смысл жизни – не в поиске смысла жизни, а в самой жизни. И что жить надо с первой попытки. Она первая и она же единственная. Хотя мой товарищ индус Капил Кхурана утверждает другое.

  О детях

  Оглядываюсь и понимаю – детей не воспитывал. Жена! Ее таланты.

  Что в воспитании важно? Последнее дело – советы одного родителя другим. Мы знаем, что великого Бенджамина Спока, учившего, как любить детей, его собственные сыновья посоветовали сдать в дом престарелых – там уход лучше. А великая Монтессори родного ребенка определила в приемную семью, чтобы посвятить себя созданию новой системы воспитания детей.

  О советском времени

  В СССР был другой масштаб. И это завораживало. Моя младшая дочь, когда мы впервые выехали в Европу, была поражена: позавтракали в одной стране, пообедали в другой, а ночевать будем в третьей. «А у нас, – сказала она, – в какую сторону не поедешь, везде Россия».

  О выборе профессии

  Начал писать в газету в восьмом классе. В первую служебную командировку поехал еще школьником. Потом МГУ, факультет журналистики. Мою группу пригласил к себе домой наш преподаватель (были такие преподаватели!), раздал листочки и попросил написать – зачем я поступил на журфак. Предупредил: ответы не подписывать, мы обсудим коллективно и выберем лучший. Лучшим оказался «Поступал – не знал. Поступил – не знаю. Узнаю – брошу».

  Это был мой ответ. Вопрос «зачем» – важнейший. Каждый день его себе нужно задавать. Но только на бытовом уровне – зачем мне новый комп, если старый вполне рабочий? зачем мне встречаться с Иваном Ивановичем, если он мне неприятен? зачем смотреть дребедень по ящику? Но нельзя задаваться «зачем» о настоящем. Там, где, любовь – нет «зачем».

  А почему в итоге филология? В упрощенном виде так: журналистика – это создание текстов о сегодняшнем дне. Филология – анализ текстов, которые уже на века. Это интересно понять, почему они такими получились – на века.

  О Пушкине и Гёте

  Пушкин и Гёте – вершины мира. Кто-то идет на Эльбрус, на Килиманджаро. А ведь Мефистофелю именно это и не нравится. Мефистофель в «Фаусте» жалуется на человека: «Он лучше б жил чуть-чуть». И дальше: «О, если б он сидел в траве покоса И во все дрязги не совал бы носа!»

  Так что, я за вершины. Только не за покорение вершин. За постижение вершин. Поэтому кандидатской диссертацией был Пушкин, докторской – Пушкин и Гёте.

  Как проходит обычный день

  Сначала мгновенное утро. Потом день-день-день. Звучит, как сказочное, динь-динь, хотя иногда это динь-диньвыматывает вкрай. Но потом – оживление: вечер, вернее, переход вечера в ночь, свет сменяется тенями, наползает темнота, проступают силуэты. Это лучшее время для работы.

  О сигарах за день

  Сколько сигар курю в день? На этот вопрос ответил Корней Чуковский в гениальной книжке «От двух до пяти». Только при жизни Корнея Ивановича она издавалась 20 раз. Больше прижизненных изданий было, кажется, только у Елены Молоховец, она писала о еде.

  Это и есть мой ответ про сколько сигар в день – «от двух до пяти».

  О своей первой сигаре

  В тот день меня исключили из КПСС. Я шел по улице совершенно убитый – попёрли из партии, попрут с работы – это раньше было на автомате. Исключили с формулировкой «за мелкобуржуазное поведение». Я бродил в тот вечер по Москве пока не наткнулся на витрину с сигарами. В общем, это как-то в сознании срослось – сигара и мелкобуржуазное поведение. Я зашел, купил, закурил. И дальше произошло очень странное – мои горести стушевались и стали отступать куда-то в глубь сцены.

  Так неожиданно я открыл эту удивительную способность сигары – менять действительность.

  Кстати, тот человек, кто исключал меня из партии, всего через год сожжет свой партийный билет, будет громить КПСС и станет министром в правительстве Ельцина. В общем, первый ученик («Я лично ни в чем не виноват. Меня так учили.» – «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?»). Я ему искренне благодарен.

  Самых-самых сигар – очень много. Расскажу про одну.

  Однажды перед рождеством гулял по Берлину, замерз. Зашел в торговый центр. И там наткнулся на сигарный бутичок. В нем разговорился с владельцем, долговязым датчанином. Сказал, что ищу H. Upmann Unidades – 30 сигар в керамической банке.

  «Это нереально, – они были мгновенно раскуплены.» Стали обсуждать H. Upmann. Дошли до Monarchas. Я заметил: замечательная сигара, но Sir Winston – еще лучше. «Ты так считаешь?» – спросил датчанин. Как-то напряженно это прозвучало. «Да, – сказал я. – Sir Winston, наверное, лучшая гавана в формате Churchill. А, может быть, и вообще лучшая гавана в мире.»

  «Повтори, что ты сейчас сказа», – произнес вдруг датчанин, глядя мне прямо в глаза. И двинулся на меня всем своим двухметровым ростом. Бежать было некуда. «Sir Winston – лучшая гавана в формате Churchill или, вообще, лучшая гавана в мире.» Датчанин бросился на меня и обнял: «Я всем говорю, что это лучшая гавана в мире. Но эти тупые буши меня не понимают.» Он попросил зайти к нему в бутик через два часа. Я зашел и стал обладателем керамической H. Upmann Unidades.

  Об остроте чувств в 20, 30, 40, 50, 60…

  Пушкинский Дон Гуан сокрушается: «Ее совсем не видно Под этим вдовьим черным покрывалом, Чуть узенькую пятку я заметил.» А Лопорелло, его верный плутоватый слуга, замечает: «Довольно с вас. У вас воображенье В минуту дорисует остальное; Оно у вас проворней живописца».

  Острота, может, и меняется. Воображение, способность дорисовать, наоборот, развиваются.

  О сожалении, об упущенном

  Классе в девятом папа купил мне кинокамеру. Однажды я стал разбирать старые кинопленки. Занавешиваю окна, вставляю бобину, включаю киноаппарат. На стене – Волга, огромная, в полмира. Я веду камеру – Волга-Волга-Волга. И вдруг мое сердце замирает – на экране появляется папа, он стоит у Волги, курит и смотрит прямо в камеру.

  Но камера продолжает двигаться. Медленно уходит за кадр рука с сигаретой, лицо, плечо… Я почти кричу: стой! стой!! Но камера продолжает эту потрясающую волжскую панораму. Уже без главного. Вернее, главным мне казалась тогда именно Волга. Она и сейчас течет «издалека долго».

  Вот о чем с годами жалеешь – главное упустил.

  О важнейшем из искусств

  Литература, конечно. Она заключает в себя и музыку, и живопись, и пластику, и скульптуру. Все другие жанры – компактнее, а большие чувства, как вода, растекаются не от берега до берега, а до тех пор, пока хватает пространства и самой воды, стихии, т.е. чувств.

  О друзьях

  У меня так: друга – два, друзей много. Думаю, у других так же, хотя им кажется, что друзей – десятки. Но начни наводить на резкость, и окажется именно так: друзей много, а друг – хорошо, если один. Мне повезло – два!

  О предательстве

  Предательство – несовпадение нравственных основ. Один считает – такое недопустимо, а для другого это – норма. Как с тем красным человечком: он просто из другого анекдота.

  Сколько нужно денег для счастья

  Для какого-то счастья никаких денег не хватит. А для какого-то нужен билет на поезд за 1015 руб. Ко мне на трех вокзалах паренек подошел и попросил 1015 руб. Сказал – на билет. И назвал город. «К своей девушке хотел бы уехать, но в кармане ни копья.» «А цветы?» – спросил я. «Какие цветы! Я без работы, да и она меня совсем любого ждет!»

  Вечером я открыл ноутбук и начал забивать «Купить жд билет в…» Но остановился. Решил не проверять.

  А знаете, что я хотел проверить? Если подумали, что реальную стоимость билета – мол, не надул ли меня паренек, то – нет, ошиблись. Я хотел проверить – 1015 руб. стоимость билета туда? Или туда и обратно?

  Рыбалка прекрасна своим разнообразием. У рыб свои характеры. Лещ – глуп. Линь – хитрюга (потому он — одна из старейших рыб планеты). Язь – красавец с красными подбрюшными плавниками. Окунь – матрос, всегда мгновенен. Щука – хитра, как линь, гениальная маскировщица и в стартовой скорости превосходит даже окуня. Увидел щуку – у тебя секунды. Но если щука уйдет, наберись терпения, она вернется – щука всегда возвращается на свои места. В этом мы похожи – щука и человек.

  Вообще, люблю движение. Особенно не пассивное.

  Кадр из фильма Тофика Шахвердиева. Девочка идет по зеленой траве с надувным шариком. Шарик улетает. Девочка бежит за ним. Камера следует за девочкой. И тут только мы понимаем, что это холм. Она бежит вверх. Зеленая трава, девочка, шарик. И вдруг за холмом открывается город. И летит уже не только шарик. Идут люди, едут машины, бьют струи фонтана.

  Движение – это всегда открытие.

  О жизненной подпитке

  Больше всего подпитывают впечатления. Для этого нужно немного – держать глаза открытыми.

  О том, что в жизни мешает

  Мешают привязанности. Они тебя прикрепляют к тому, что может в миг исчезнуть. Вот ушел в 46 лет Андрей Абакумов. И пустота. Чем и как ее заполнить?

  Наверно, здесь и кроются настоящие истоки веры. Истоки потребности в вере.

  О невыносимом в других людях

  Ненавижу, когда говорят с набитым ртом. Ну, еще запах. Однажды летел в Хабаровск на парламентские антитабачные слушания, и рядом в кресле оказался дядя, который не мылся совсем, кажется, никогда. Салон был полон, пересесть некуда. Единственно пустовавшее месте в бизнесе, как объяснила стюардесса, для пилота – на длинных перелетах им обязаны держать место в бизнес-классе, для отдыха. Восемь часов арома-пытки! Говорят, человек ко всему привыкает. Не ко всему!

  Однажды я задал этот же вопрос изумительному Туру Хейердалу, одному из самых великих путешественников. Он сказал: «Планета наша мала. На ней два места, принадлежащих каждому – место рождения и место смерти. Второе мы можем выбрать сами». «Где вы родились, знают все. Но разве вы уже выбрали место для смерти?», – спросил я (сейчас ужасаюсь своей юношеской бесцеремонности). «Да. Это пока моя тайна», – ответил Тур Хейердал. Он выбрал райское место – оно теперь указано в любой энциклопедии.

  А мне нравится жить везде: в Подмосковье, где я живу сейчас, в Москве, на Малом Афанасьевском пер., в Магнитогорске, на пр. Ленина, в  Волгограде, на пл. Полбеды, под Казанью, в пос. Октябрьский, в Себеже на Замковой горе, в Нижнем Баскунчаке Астраханской области. И еще в десятках других мест, где живут мои друзья.

  О Бродском и благодарности

  Иосиф Бродский обладал потрясающим качеством – не умел ненавидеть. Умел быть благодарным – Советской власти, которая позорно судила поэта за тунеядство и отправила в лагерь. Марине, с которой жизнь не сложилась, но которой он посвящал и посвящал, уже давно с нею расставшись, стихи – тысячу (!) стихов.

  Благодарность – это не только любовь и признательность за добро. Это способность из каждой сильной ситуации вынести для себя и своего дела (чем бы ты ни занимался) благо, опыт. И стать лучше.

  «Измов» боюсь. За ними – стройность и ясность схемы, в которую ты должен вписаться и следовать ей, шаг вправо, шаг влево – отступник. Но все ли двери можно открыть одним ключом? Пашет человек и радуется, что удается умножить. Это капитализм? А потом – заработал, и можно передохнуть, сказать себе – не в деньгах счастье. И радоваться, когда можешь помочь другому. Это что, уже социализм?

Или все это — нормальное человеческое поведение в конкретных жизненных условиях?

  Поэзия – это волшебство, второе по силе воздействия. Первое – цирк в детстве. Но к лирике я обращаюсь гораздо реже, чем к прозе. Волшебством злоупотреблять нельзя – золотая рыбка может обидеться, потемнеет синее море, встанут дыбом сердитые волны.

  Захотел в волшебный сад – вот он: «У капель – тяжесть запонок, И сад слепит, как плёс, Обрызганный, закапанный Мильоном синих слез.»

  Захотел в детство – смотри: «Несчастная кошка порезала лапу – Сидит и ни шагу не может ступить. Скорее, чтобы вылечить кошкину лапу, Воздушные шарики надо купить! И сразу столпился народ на дороге – Шумит, и кричит, и на кошку глядит. А кошка отчасти идет по дороге, Отчасти по воздуху плавно летит!»

  Есть ли другой такой механизм, способный двумя-тремя предложениями перенести нас из сегодня на многие-многие годы назад (причем не чьи-то абстрактные годы, а годы, которые воспринимаются как мои личные). Вот, например, две строки из «Шпал»: «Эти жирные чёрные доски, – Эта лестница в детском наброске».

  Поэзия – чудесная лестница.

  Возраст девальвирует ценности. Но лучше со старыми значениями не расставаться. Лучше оставлять их при себе. И – никогда не отказываться от мечты.

  В конце 80-х я побывал на Кубе – на международном студенческом конгрессе. Перед отлетом знакомый переводчик сказал мечтательно – омара попробуешь! Этот омар стал главным ожиданием кубинской поездки. Чтобы я ни делал – заполнял анкету, проходил собеседование в выездной комиссии райкома, получал валюту во Внешторгбанке – в мыслях сидел этот самый омар. Смешно сказать, но я даже не знал тогда, что это такое – омар. Пленяло само сочетание букв. Как у гоголевского Петрушки, которого привлекал процесс чтения – «что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит».

  Накануне предпоследнего дня конгресса один из секретарей ЦК ВЛСКМ сказал: завтра советскую делегацию примет Фидель Кастро, но время встречи совпадает с конгресс-приемом, на котором будут кубинские омары. Я выбрал омара. Единственный из всей делегации. Когда в пустом ресторане мне вынесли плоское металлическое блюдо с огромным красным раком, разрубленным надвое, мне послышался звук чеховской лопнувшей струны.

  А Фидель подарил советским студентам сигары – длинные, с поросячьим хвостиком.

  На таможне меня спросили – сколько сигар я везу с собой. Я честно ответил: ни одной, тогда я не курил. А в самолете полез в сумку и увидел длинную сигару с хвостиком. Мой сосед по комнате в утренней спешке перепутал сумки, они у всех были одинаковые – фестивальные.

  Я возвращался с двойной удачей – с праздником сбывшейся мечты и с сигарой. Тогда я еще не знал, какое место займут в моей жизни сигары, что я стану создателем Российского сигарного союза. Но в тот момент, в самолете Гавана-Москва, я как-то остро осознал: будешь верен мечте – она сбудется, да еще и с бонусом, с подарком судьбы.

  У каждого есть какая-то слабость, и не одна. Люблю поспать. Как, например, Иван Андреевич Крылов, великий наш баснописец. Лежа на диване, он выучил к своим пяти иностранным языкам шестой – древнегреческий, чтобы Гомера переводить. А когда над его диваном с одного из двух гвоздей сорвалась картина, занялся математикой, чтобы рассчитать траекторию полета; и вычисли – пролетит мимо, если сорвется со второго гвоздя. Так, лежа на диване, стал академиком, управляющим Императорской библиотекой, что по нынешним временам почти что министр культуры России.

  Есть люди, умеющие превращать свои слабости в свою силу. Я, увы, не из их числа.

  О секрете отличной физической формы

  Секрет один – не думать об этой форме.

  Об образцовой журналистике

  Настоящий журналист тот, кто умеет задавать вопросы. Однажды во время поездки по Белоруссии нам, журналистам из разных изданий, сделали встречу с дедом, который семилетним ребенком горел в Хатыни – деревне, сожженной карателями за сотрудничество с партизанами; он выжил, потому что мать накрыла его собой. И вот он в тысячный раз заученно рассказывал о событиях 1943 года.

  Коллега Виктор, пивший всю поездку (он, увы, был алкоголиком и от этого вскоре умер), как только дед закончил, уточнил: «Отец, а мог бы припомнить, какими были ворота этого сарая, в котором вас жгли фашисты?» «Какими…» И тут Виктор включил диктофон.

  И мы все стали свидетелями профессионального волшебства: вдруг услышали по-настоящему страшную историю про смерть 149 жителей Хатыни, половина из которых были дети, про смерть в огне, мы чувствовали запах бензина, которым обливали сарай, крики и плач. И увидели плач самого деда, который вдруг вернулся в тот мартовский день давно прошедшей войны. Жестокая сцена.

  Нужно всегда идти вперед. Не будет работы, как ни странно, не будет и сил. То есть вывод, противоречащий законам физики: экономишь ты силы или не экономишь, а они все равно истрачиваются. По физике у меня была твердая четверка. Но в физику я не верил. Она не была похожа на жизнь: сила, действующая на тело, может сдвинуть тело с места, и на этом иссякнуть, но в жизни, даже если сила не действует на тело, она также куда-то исчезает.

  Добило мое уважение к физике КПД паровоза – 5-9 процентов, как было написано в учебнике. Всего! Окна нашего класса выходи на железную дорогу, по которой маленький паровозик тащил за собой десятки вагонов, т.е. отдавался своему делу с очень большим остатком, но с каким результатом!

  Поэтому – нужно работать, тащить состав, крутить в холостую колесами, свистеть иногда, но двигаться вперед. И быть готовым к тому, что про вас скажут – да, работает, но с таким незначительным КПД…

  «Если завтра война, если завтра в поход…»

  «… Будь сегодня к походу готов!» Мы живем и готовимся всю свою жизнь. Хотя жизнь может не потребовать нас к отчету, не вызвать к доске. Но готовиться всё равно надо.

  Как мог, мир уже изменил. Создал Московский сигарный клуб, потом еще несколько клубов в регионах. Потом Российский сигарный союз.

  Когда начиналась моя профессиональная карьера, создал Совет молодых журналистов Агентства печати Новости, потом – Москвы, потом – СССР. Потом начал создавать Совет молодых журналистов Европы, провел конференции с коллегами из ГДР, Болгарии, Польши, Венгрии. И на этом СССР рухнул. Поэтому, когда слышу, что хорошо бы создать Европейский сигарный союз, я молчу…

  Я человек азартный. Но не до дрожи в руках. Азарт, как мне кажется, возникает тогда, когда ты перестаешь действительность воспринимать адекватно. А мне именно действительность и нравится.

  Этот разговор запоздал на много лет. Такие указы я писал пачками, когда не мог вылететь из родного Волгограда в Москву, потому что билеты были проблемой, когда не мог зайти в ресторан, потому что стояли очереди, когда час не мог дозвониться до железнодорожной справочной, когда меня посылали в магазин за детским питанием, а я останавливался перед пустым прилавком, когда не мог получить разрешение на выезд за границу…

  Как видите, все эти проблемы уже решены. Да, теперь есть другие. Но и есть понимание того, кто и что определяет твою реальную жизнь и что президент страны здесь не при чем.

  Американцы подсчитали, что в среднем каждый человек (их, американский) бывает в своей жизни счастлив 9,5 сек. Сколько выпало мне, в секундах-минутах я не считал. Но несколько раз в жизни был счастлив абсолютно, когда вдруг накрывало так, словно бы терялось земное притяжение, и какой-то ливень света.

  Такое произошло, когда моя первая дочка протянула вдруг мне свою ручонку – и ее крохотная ладошка оказалась в моей ладони. И тут сразу – отключение законов природы, этот световой ливень и это состояние, когда всё вдруг становится равным всему.

  Лет в восемь меня первый раз отпустили одного, без взрослых, на Волгу (я родился в Волгограде). Мама была против, но папа разрешил – с условием, что буду недалеко от берега. Берег у Волги крутой, высокий. И я плещусь под ним. Хочется подальше, но – слово дал отцу. И я переворачиваюсь на спину, чтобы просто по течению плыть, меня подхватывает стремнина, я пугаюсь, сердце ухает куда-то на дно, я понимаю, что начинаю тонуть, и вдруг вижу – на самой горе, на краю обрыва, высоко-высоко, почти что на небе, стоит мой отец. Стоит и смотрит на меня. Сердце вернулось на место, я уцепился за проплывавшую палку и выбрался на берег. Поднялся к папе, он улыбался, рядом лежал велосипед, на котором папа приехал присмотреть за мной.

  Теперь мой папа уже давно на небе. Я верю, что за каждым из нас, если только ты не подличаешь, держишь слово, живешь по правде, кто-то смотрит оттуда, чтобы помочь, если что. Мы можем по-разному это называть: отец или Отец. Называть и в это верить.